И только учитывая это, можно принять замечания М. Захарова. Необходимо добавить к ним следующее: развитие спектакля «по закону бытовой достоверности» тоже несет в себе своеобразную поэзию деревенского быта. Разве фигура пекашинской бабы Авдотьи в исполнении Л. Кюн не поднимается до поэтического обобщения? Талант актрисы привнес в эту роль (которой даже не было в программке к спектаклю) такую глубинную народность, что ее простая, бесцеремонная, любопытная героиня несла в себе всю широту и сложность этических оценок поведения главных героев. Едва ли то, что делает в этой роли актриса, можно ограничить определением «бытовая достоверность». Мастерство актрисы характерной, конечно, привнесло в эту работу и «неистощимый запас наблюдений», и точные жанровые детали. Авдотья оставалась в памяти какой-то непосредственно детской и в то же время залихватски прожженной в своих реакциях на окружающее. Точность интонаций, выразительность каждого жеста, ритмически сцементированная пластика — все это уже само по себе — путь к обобщенному постижению деревенского быта. «Игровая стихия» (особенно в первые годы жизни спектакля, когда Л. Кюн не позволяла себе увлекаться реакцией зрителя) здесь праздновала свою бесспорную победу. А ключом к раскованности и обобщенности сценического рисунка служила русская народная песня. Короткие песенные эпизоды в роли Авдотьи становились для Л. Кюн своеобразным прорывом к образному постижению мира, в котором и открывалась зрителю поэтическая душа народа.
Обобщенное восприятие деревенского быта явно просматривалось и в художественном оформлении спектакля, осуществленном самим режиссером, который стремился «найти выразительный образ, передающий атмосферу исстрадавшейся деревни…». Ну, а как конкретно воплотился замысел, подробно и точно описал сам М. Сулимов. Оформление этого спектакля не хочется называть обычными словами иллюзорно-бытовое, или „условно-обобщенное». В нем, конечно же, видны приемы того или другого художественного принципа, что давало повод для его критики вовремя обсуждения.